Документальный фильм «Я могу дышать глубже» — это история двух влюбленных женщин, у одной из которых в первые дни войны обнаружили рак Одна из героинь — сама авторка картины Яна Сад. Мы с ней поговорили
В марте на фестивале документального кино «Артдокфест» в Риге покажут фильм «Я могу дышать глубже». Это лирическая и интимная зарисовка о любви 39-летней российской режиссерки Яны Сад и ее жены Ярославы, у которой в первые дни полномасштабного вторжения России в Украину обнаружили рак. В своем фильме Яна Сад хотела показать, как выстраивалась и становилась крепче связь между двумя любящими людьми — вопреки разрушительной войне, тяжелой болезни и репрессиям против квир-людей в России. Еще в Петербурге Ярославе сделали операцию, и они с Яной и ее дочерью переехали в Германию — в новой стране героини и закончили работу над фильмом. Специально для «Медузы» редактор квир-медиа Just Got Lucky Ярослав Распутин узнал у Яны Сад, каково это — снимать документальное кино о собственных романтических отношениях прямо в процессе их становления и как они с Ярославой решились показать свою уязвимость в самых сложных и откровенных сценах.
— Как вы познакомились с Ярославой?
— Мы с коллегами занимались независимыми театральными проектами. Например, в ноябре 2021 года делали в Санкт-Петербурге большой фестиваль «Экотопия» — о том, как театр осмысляет тему экологии, — и приглашали режиссеров и режиссерок из разных регионов России. Среди них была Ярослава — она приехала из Екатеринбурга.
На фестивале не было возможности узнать друг друга ближе, но так получилось, что сразу после этого я получила приглашение на региональный фестиваль игрового кино в Екатеринбурге, куда взяли мой первый короткометражный фильм «Отмена режима». Это визуальная притча о двух братьях, один из которых — человек с аутизмом. Их строго регламентированный распорядок нарушается, когда в доме появляется новый человек. Я приехала туда, Ярослава пришла, посмотрела мой фильм, а после сеанса мы пообщались поближе — и влюбились. Это было быстро.
В то время я уже разводилась с мужем. У нас был долгий брак, 16 лет, общий ребенок. Но с какого-то момента мы с мужем начали ощущать диссонанс: у нас перестали совпадать ценности, появились разногласия, которые мы пробовали решить, но не получилось.
Несколько месяцев мы с Ярославой летали друг к другу на свидания и вскоре поняли, что хотим жить вместе. Она уволилась и переехала жить в Питер. Почти сразу началась война — и у нее обнаружили рак легких.
— Как вы и она пережили эту новость?
— У Ярославы на флюорографии было какое-то пятнышко. Мы еще не знали, что это рак, и решили сделать исследование.
24 февраля [2022-го] мы ехали на биопсию. Это было рано утром, я вела машину, и Ярослава прочитала новость о том, что Путин начал войну в Украине. Я вообще не поняла, что произошло. Я была сильно сконцентрирована на нашей личной ситуации, на биопсии, и мой мозг как будто просто отложил [подальше] эту информацию [о начале войны].
Утро было туманное, мы ехали по кольцевой дороге в Санкт-Петербурге. Мне кажется, этот туман еще очень долго не рассеивался. Приходилось принимать много важных решений, связанных со здоровьем и личной жизнью. В то же время я понимала, что надвигается что-то страшное.
— В 2022 году вы планировали снять игровой фильм, но отказались от этой идеи из-за начала полномасштабной войны. Почему решили сделать документальный фильм о собственной жизни, а не на другую тему?
— Я фокусировалась на игровом кино, но и документальное очень люблю. Я понимала: если в моей жизни когда-нибудь возникнет обстоятельство, о котором я не смогу не снять фильм, или герой, с которым будут минимальная дистанция и полное доверие, — тогда я начну делать док. Зимой 2022 года все совпало. Такой парадокс, что для режиссеров документального кино страшные события — война, болезнь, развод — могут оказаться удачей.
Мне было важно заснять это время: как на фоне фрустрации от происходящего вокруг и химиотерапии два человека переживали яркий и прекрасный период своей жизни. Такой странный медовый месяц на фоне всепроникающего ощущения войны — она не идет в Санкт-Петербурге, но ты ее чувствуешь.
Я сказала Ярославе, что это нужно снимать. Она видела, что для меня это важно, и согласилась.
— Получается, вы начали документировать вашу с Ярославой жизнь практически в начале ваших отношений. Как присутствие камеры влияло на их дальнейшее развитие?
— У меня нет своей профессиональной камеры, я снимала на мобильный телефон — это определяет многое. Единственное, что мне было нужно, — почувствовать момент, когда стоит снимать, и установить штатив.
Первые две недели нам обеим было непривычно. Поначалу я просто использовала камеру, чтобы привыкнуть к процессу, — этот материал не вошел в фильм. Ощущалась какая-то зажатость, появлялась игра [на камеру], но потом это прошло.
Для меня было важно показать отношения «на троих»: Ярослава как героиня фильма, я как героиня фильма и снова я, но как режиссерка, которая в определенный момент понимает, что нужно достать камеру, выбрать угол, потом отпустить ситуацию и жить свою жизнь.
Этот фильм стал для меня одновременно работой и фильтром, через который я смотрела на нашу реальность, немножко отстранившись от нее, и таким образом ее переваривала. В то же время это был некий поддерживающий механизм: мы делаем что-то помимо того, что занимаемся болезнью. В фильме есть эпизод, когда Ярослава говорит, что хотела бы сделать какую-нибудь акцию протеста [против войны], — но это так и остается фантазией. Мы понимали, что ничего подобного сделать не можем, — но манифест можно заложить в кино, и это придавало сил жить дальше.
— Человеку с таким тяжелым заболеванием может быть крайне некомфортно обнажаться перед камерой — и физически, и морально. Какая сцена стала особенно сложной для Ярославы?
— Наиболее уязвима она была после сеансов химиотерапии. В такие моменты мне было сложно доставать камеру и вторгаться в ее хрупкое личное пространство. Но я придумала решение: прежде чем начать снимать, я старалась ее развеселить. Ярослава быстро подхватывала мои шуточки, шутила в ответ. Камера включалась, только когда обстановка становилась достаточно легкой.
Я и сама часто довольно уязвима в кадре. Но таков этот фильм: в нем хрупкие голые люди, и эти люди — мы.
— В фильме есть откровенные сексуальные сцены. Как вы решились на них?
— Как я уже сказала, основная линия этого фильма — медовый месяц на фоне войны и химиотерапии. Медовый месяц подразумевает нечто очень личное, интимное, и, чтобы это личное срезонировало с таким пронзительным фоном, оно должно быть сопоставимо по силе воздействия. Мы выбрали такой способ [откровенные сексуальные сцены] — и, как мне кажется, нагота и шрамы от операции на груди выглядят очень органично в фильме, который рассказывает о войне и раке. Как будто по-другому и быть не могло.
Для Ярославы нагота не является чем-то запретным. Как и в некоторых других сценах, иногда она даже сама ставила камеру.
— Вы с Ярославой говорили о смерти?
— Конечно, мы взрослые адекватные люди. И смерть героини была одним из возможных вариантов развития событий в фильме, мы обсуждали это с Ярославой. Это было бы очень тяжелое событие. Не знаю, смогла ли бы я это снять, смогла ли бы закончить фильм. Но это был бы совершенно другой фильм.
— Когда вы решили уехать из России?
— Мы понимали, что Ярославе нужно лечиться в России: ситуация была достаточно срочная. В России операцию можно было сделать в понятной больнице и в понятные сроки. В случае эмиграции была бы абсолютная неопределенность.
Но это не значит, что нам не было тяжело оставаться в стране. На многие темы сразу стало нельзя говорить — о войне, ЛГБТК-людях. Я поняла, что выпустить мой фильм в России в обозримом будущем не получится. Найти финансирование на мои независимые театральные проекты с началом войны стало тоже невозможно.
Желание уехать было очень сильное, хотя прежде я такой вариант вообще не рассматривала. Россия — моя страна и как для человека, и как для режиссерки. Это материя, с которой я работаю, которую я чувствую, которую знаю, из которой, я понимала, придется вырвать себя с корнями.
После операции [в России] Ярослава начала подавать резюме в разные страны, и вскоре ее пригласили ассистенткой режиссера в один театр в Германии. Это было понижение: у нее профессиональное режиссерское образование, она ставила спектакли, которые в том числе были номинированы на «Золотую маску» — крупнейшую театральную премию в России. Но она согласилась на эту работу. Мы решили, что сначала поедет она, а я перееду попозже, следом.
Прошлым летом мы поженились в Дании — этот брак признан в Германии. Ярослава продолжает работать в театральной сфере. Ее уже пригласили в другой театр, тоже на позицию ассистентки. Но она уже сейчас получает предложения ставить спектакли как режиссерка.
Я сдала экзамен по немецкому, планирую поступать в магистратуру по режиссуре кино и сейчас работаю над новым сценарием — уже игрового фильма, ищу на него финансирование.
Моя девятилетняя дочь переехала к нам из России только месяц назад. Сейчас она готовится пойти в новую немецкую школу.
— Как вам живется в Германии?
— Учить немецкий — с нуля — я начала, как только переехала. Я хочу снимать кино здесь, а для этого нужна возможность заходить в двери, закрытые для туристов. Необходимо чувствовать и понимать то, о чем ты снимаешь. Стоять в верной точке. В своей стране и на родном языке все это происходит естественно, а в чужом контексте совсем не ясно, куда «приложить» свой глаз, чтобы он увидел что-то действительно ценное.
Несмотря на все сложности в адаптации, я продолжаю работать как режиссерка. Финальная часть «Я могу дышать глубже» снята в Германии, постпродакшеном я тоже занималась уже здесь.
— А что рассказывает Ярослава о работе в новом для себя контексте?
— Ей нравится взаимодействовать с людьми из самых разных стран и культур, ее это очень воодушевляет. Речь не только об артистах, но и о других работниках театра. Периодически она рассказывает, что встречает «копии» своих театральных коллег из России, похожих и внешне, и по характеру. В работе с артистами она сталкивается с теми же зажимами и клише, которые бывают у выпускников российских консерваторий.
А главное отличие в том, что здесь в театральной среде редко встретишь открытую гомофобию или сексизм. Вместе с рабочим контрактом Ярослава подписывала согласие с правилами театральной этики, где прописано уважительное отношение к коллегам, нетерпимость к гомофобии и мизогинии. Есть отдел, куда можно обратиться, если замечаешь неподобающее отношение к себе. Со слов ее коллег, неявная ксенофобия все еще встречается, но Ярослава ее не считывает. Возможно, она еще недостаточно хорошо знает язык.
— Лично для вас «Я могу дышать глубже» — это квир-фильм? Видите ли вы будущее у российского ЛГБТК-кино?
— Отвечая на первый вопрос — безусловно да, это одна из идентичностей моего фильма. Но мне как режиссерке всегда бывает душновато, когда на фильм навешивают какой-то один ярлык, запихивают в одну коробочку кино или что-нибудь другое. Но я понимаю: для того чтобы коробочек в итоге вообще не стало, сначала их надо назвать.
Русскоязычные квир-люди испытывают столько тягот и боли, что у нас точно есть что рефлексировать, — это неиссякаемый источник для русскоязычного квир-кино. Но сейчас на него крайне сложно найти финансирование.
С независимыми режиссерами, которые уехали, да и с теми, кто остался, я поддерживаю связь. Наверное, в каждом третьем сценарии, которые я обсуждала с коллегами в нашем профессиональном комьюнити, есть история квир-человека. Не очень скоро, но, надеюсь, через несколько лет мы увидим много таких фильмов. Прямо сейчас моя хорошая знакомая, прекрасная режиссерка, снимает кино про ЛГБТК-людей. Я не буду называть ее имени, но ее фильмы показывали на ведущих фестивалях документального кино.
К сожалению, только смелые фестивали показывают русскоязычное кино, посвященное ЛГБТК-сообществу. Но режиссеры-документалисты из России никуда не делись — они снимают фильмы (без денег — получить финансирование нереально) и рефлексируют о войне, анонимно и открыто. Им просто не дают возможности быть увиденными. Я понимаю, что сейчас адская ситуация и многим хочется забанить все российское искусство. Но изоляция — худший спутник мира.
— Вы готовы вернуться в Россию, когда появится такой шанс?
— Не скажу ничего оригинального. У нас сейчас новая жизнь, у меня ребенок, и я в том числе обустраиваю ее жизнь здесь. Очень сложно представить еще одну эмиграцию.
Я хочу продолжать снимать кино — в том числе о России и для России. Но даже если представить, что в Россию можно было бы вернуться, — все изменилось. Я сомневаюсь, что могла бы найти средства на свои фильмы, потому что связи в сфере независимого кино в России, которые нарабатывались годами, сейчас потеряны и в один миг не восстановятся.
Поэтому есть ощущение, что для создания кино о России и для России мне нужно жить не в России — если не всегда, то по крайней мере довольно много лет.
Беседовал Ярослав Распутин