Акунин закончил последнюю книгу о Фандорине Галина Юзефович — о том, как легендарному сыщику удалось стать единственным народным героем постсоветской литературы

Писатель Григорий Чхартишвили (он же Борис Акунин) 9 октября объявил в своем фейсбуке, что закончил последнюю книгу об Эрасте Фандорине. Роман выйдет 8 февраля 2018 года: то есть последний том серии (его название пока держится в секрете) появится в магазинах ровно через 20 лет после первого. Литературный критик «Медузы» Галина Юзефович рассказывает, как Фандорину удалось стать единственным по-настоящему народным героем в постсоветской литературе.

Число людей, желающих высказаться на тему «Фандорин в моей жизни», измеряется тысячами, и это очень симптоматично: великолепный Эраст Петрович, голубоглазый брюнет с седыми висками, заика, везунчик и «благородный муж» без страха и упрека, стал единственным настоящим героем, которого за 25 лет своего существования сумела породить постсоветская литература. Редкий человек старше 30 лет, родившийся и живущий в нашей стране, не имеет в анамнезе сложной истории взаимоотношений с героем Бориса Акунина — первой влюбленности, постепенного охлаждения, драматических разрывов, горестных разочарований и страстных примирений. В сущности, Эраст Фандорин — не просто удачно придуманный сыщик из коммерчески успешного цикла детективов, но одна из пресловутых скреп, обеспечивающих культурное, духовное и поколенческое единство лучше любых «традиционных ценностей» и «нравственных устоев».

Как и положено истинному герою своего времени, Фандорин явился на отечественный книжный Олимп инкогнито, и мир его не познал — вернее, познал, но не сразу. Первые четыре романа Б. Акунина (инициал «Б» превратился в «Бориса» далеко не сразу) — «Азазель», «Турецкий гамбит», «Левиафан» и «Смерть Ахиллеса» — объединенные в два тома, почти год пылились в книжных магазинах на самых дальних полках, никем не замеченные. Казалось, что у этого экзотического цветка — изящного игрового ретродетектива, написанному атипично хорошим и сложным русским языком, нет шансов против мускулистой, брутальной и линейной детективной прозы в духе популярных тогда книжных сериалов про «Бешеного», «Слепого» и «Бандитский Петербург». 

Однако уже поздней осенью 1998-го худо-бедно пережившая дефолт Россия бросилась читать книги Акунина с неимоверным пылом (приятно отметить, что в первоначальном их успехе важную роль сыграла литературная критика — вернее, конкретно обозреватель газеты «Сегодня» Вячеслав Курицын, первым вострубивший Акунину хвалу). И дальше — пожалуй, вплоть до «Алмазной колесницы» — у отечественного читателя длился сладостный и ничем не омрачаемый медовый месяц с Эрастом Петровичем. Мы с наслаждением угадывали, кто же укрылся под псевдонимом «Акунин» (правда открылась вскоре после выхода сборника повестей «Особые поручения», в который автор ввел в качестве второстепенной героини «грузинскую княжну Чхартишвили»), строили гипотезы относительно дальнейшего развития сюжета и ждали от писателя новых высот в разных областях. А профессионалы с уважением предсказывали издателю Игорю Захарову, выступившему в качестве продюсера и едва ли не соавтора Бориса Акунина, большое будущее. 

Ни то, ни другое не сбылось. Ни один из созданных впоследствии Акуниным текстов не смог даже близко подойти к книгам о Фандорине ни по популярности, ни по общественному значению. А выдуманная Захаровым концепция «продюсерской литературы», при которой издатель формирует запрос, а писатель его выполняет, тихо и незаметно скончалась после нескольких лет бесплодных усилий. Однако это ни в малой мере не обесценивает «фандориниану» — скорее наоборот, подчеркивает ее уникальность и значимость.

Сегодня 1998 год видится туманным и практически непредставимым — мем «лихие» или «бандитские девяностые», введенный в обиход в разгар путинской стабильности, полностью заслонил подлинную картину того времени, яркую, сложную и неоднозначную. Сегодня трудно вспомнить, что в конце 1990-х Россия являла собой классический случай «слабого государства» со всеми его недостатками и возможностями (как мы знаем сегодня, в нашем случае так и не реализованными). Именно противоядием от этой «слабости» и стали романы об Эрасте Фандорине — трезвом, честном и вместе с тем человечном государственнике, работающем на благо сильного и, в общем, справедливого строя. Светлый «русский капитализм», по сути дела выдуманный Акуниным, стал утешительной антитезой тому раздраю, который мы видели вокруг себя, а благородный и решительный Фандорин — альтернативой властному (или, вернее, безвластному) произволу, который творился вокруг.

Продолжая эту мысль, можно сказать, что любовь к Фандорину была явлением той же природы, что и общественное воодушевление первого путинского срока — неслучайно именно на это время пришелся и пик всенародной популярности и влияния Григория Чхартишвили как публичного интеллектуала и, по сути дела, «государственного писателя» России. В это время многим казалось, что возврат к риторике и традициям «золотого века России», с известной натяжкой отнесенного на время правления Александра III и на первые годы Николая II, станет возрождением самого этого счастливого, справедливого и гармоничного времени, где безупречные «фандорины» имеют шанс размножиться и преуспеть. 

Сегодня, увы, Фандорин не тот, что раньше. Он (как, к слову сказать, и его автор) пережил множество разочарований, главным из которых стало разочарование в государстве и государственничестве как идеологии. Из героя, чье сердце билось в унисон с сердцами читателей, он, по сути дела, превратился в реликт прежней эпохи — ностальгический, воплотивший в себе наши собственные идеалы и мечты, и потому сегодня вызывающий не столько любовь, сколько жалость и неловкость — о господи, какими же глупыми, смешными и наивными мы были каких-то 20 лет назад. Иными словами, Григорий Чхартишвили совершенно прав, приняв решение проститься с Эрастом Петровичем в этой точке — время пришло, и оттягивать этот момент уже невозможно. И конечно, мы все, выросшие с этим героем, некогда очарованные им, разделявшие с ним его иллюзии и несбыточные надежды, должны присутствовать при этом прощании. Тот редкий случай, когда выражение «конец эпохи» не выглядит ни преувеличением, ни натяжкой.